ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
<<<
ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Сознание – это маленький остров посреди великого океана возможностей человеческой психики, о границах которой мы не знаем ничего.
Уильям Джеймс
В этой книге я решился на самое страшное – на штурм вечных проблем сознания (психологи иногда называют их проклятыми и специально подчеркивают их философское происхождение – может быть, отчасти для того, чтобы самоустраниться от их решения). Я убежден, что отсутствие хоть какого-нибудь приемлемого решения этих проблем тормозит становление психологии как теоретической науки и лишает психологов твердой почвы под ногами. Известно, что не существует единой, всеми признанной теории психических явлений. Десять лет назад я говорил об этом так: "Все до сих пор созданные концепции психики содержат какой-то общий порок. Поэтому следует найти то общее, что содержится во всех психологических концепциях, и попробовать от него отказаться"1. Конечно, призыв к пересмотру имеющегося знания всегда рискован, поскольку, как хорошо известно психологам, обычно приводит к отторжению. Тем не менее мои предшествующие публикации вызвали гораздо меньше протестов, чем можно было ожидать.
Отдельные и достаточно принципиальные положения того, что обрело название психологики, потихоньку стали получать поддержку в стане отечественных психологов и даже философов. Но плата за принятие такого подхода в целом столь высока, что пока никто не рискнул объявить себя его приверженцем. Ведь практически все – даже во всем остальном не совместимые друг с другом – психологические школы предполагают, что психика (а в конечном счете и сознание) предназначена для отражения действительности и регуляции деятельности. (Замечу в скобках, что рефлексия, которую часто упоминают в разговорах о сознании, – это тоже отражение, только отражение самого процесса отражения.) Логика обычной позиции понятна: если психика и сознание не влияют на деятельность, то они вроде бы и не нужны, а если влияют, но при этом не отражают реальность, то их существование абсурдно. Но, может быть, все-таки именно эта привычная банальность и неверна? Психологика отказывается от этого привычного взгляда, полагая, что как отражение, так и регуляция деятельности осуществляются организмом автоматически, и психика для этого вовсе не нужна.
Выбранный жанр изложения – это жанр набросков путешественника, ищущего опасных методологических приключений. Опасных, потому что самые искушенные головы обычно пугаются набегающей волны парадоксов. Изобилие заводящих в тупик логических пируэтов даже у излишне самоуверенных людей отбивает всякую надежду понять, что же на самом деле происходит. Как известно, путешественники замечают далеко не все, но оставляют подробные дневниковые записи о самом разном. Жанр набросков удобен прежде всего тем, что позволяет рассматривать под единым углом зрения различные проблемы, не слишком беспокоясь об их стилистической или содержательной однородности.
Методологические проблемы психологии, как известно, имеют длинное прошлое, но краткую историю. Советская психология, опиравшаяся на "единственно верное" марксистское, учение и делавшая вид, что она все заранее знает (в том числе, разумеется, и ответы на вечные вопросы), как-то незаметно завершила исторический период своего существования и передала накопленный ею опыт, все свои свершения и неудачи своей наследнице – психологии российской. Отечественная психология с этой ношей вошла уже в новый век, но не только не приступила к решению вечных проблем, но даже до сих пор не подвела общий баланс предшествующих побед и поражений. Что из сделанного советскими психологами должно сохраниться, от чего следует отказаться? Как российская психология вписывается в мировое научное сообщество? На какие основания будет опираться грядущая психологическая наука? Как – при таком обилии и разношерстии концептуальных построений – психологи могут найти взаимопонимание? На эти вопросы напрямую должен искать ответы Третий Съезд психологов России. На меня возложили почетную и ответственную обязанность председателя Программного комитета Съезда. Это усилило мое давнее желание издать полемические заметки "путешественника в страну сознания" в надежде стимулировать обсуждение методологических проблем нашей науки. Разумеется, сказанное здесь отражает только мое собственное видение. И хотя некоторые из обсуждаемых далее идей более подробно рассмотрены в других моих работах, предлагаемый текст имеет вполне самостоятельное значение2.
Принято считать, что психология как самостоятельная наука возникла тогда, когда стала экспериментальной. Среди первых психологов было немало физиков и физиологов, которые, будучи по образованию естествоиспытателями, привыкли, как пишет П. Фресс, "подчиняться и доверять фактам больше, чем умственным конструкциям"3. Г. Айзенк говорит то же самое о современных психологах, для которых "разумные рассуждения значат меньше, чем экспериментальные доказательства"4. Однако прошло время отцов-основателей психологии, пытавшихся строить созидаемую ими новую дисциплину по образцам науки естественной. Их наследники все больше призывают к смешению в психологии естественнонаучного, гуманитарного и даже религиозного подходов. Но разве можно в одну телегу впрячь коня и трепетную лань? Как, например, религия, опирающаяся на не подлежащую сомнению веру, может претендовать стать основой научного – т. е. всегда сомневающегося – знания? Психологи-практики, в свою очередь, с некоторой отнюдь не всегда оправданной надменностью стали называть естественнонаучную психологию академической в полной уверенности, что ее лабораторные знания представляют ценность только для оторванных от подлинной жизни академиков. И даже успокаивать теоретиков: не переживайте, тут уж ничего не поделаешь, "психологии не суждено стать наукой в полном смысле этого слова"5.
Что ж, пусть прав И.-В. Гете, пусть теория суха, а древо жизни вечно зеленеет. Но без развитых теорий мы бы не летали на самолетах, не разговаривали друг с другом с помощью компьютеров и не могли бы расшифровывать генетическую информацию. Да и большинство психотерапевтических техник никогда бы не возникло без теоретических изысканий их основателей. Одно дело – признать слабость существующих психологических концепций, но зачем же, гг. практические психологи, рубить сук, на котором приходится сидеть? Впрочем, если науки нет, то в какой-то мере это создает для практиков своеобразное удобство: можно работать цивилизованными шаманами и не бояться профессиональной критики коллег. Кстати, термин "психология" вошел в русскую культуру вместе с пушкинскими "Сценами из "Фауста"" именно как искусство манипуляции, поскольку в этих "Сценах" величайший манипулятор всех времен Мефистофель так охарактеризовал сам себя: "Я психолог. О, вот наука!"
В России психологи сызмала слышали от своих учителей, что советская психология обязана опираться на естественнонаучный метод. Но с освобождением от идеологического прессинга нежданно почувствовали, что можно заодно освободиться и от мучительного словоблудия некоторых философствующих психологов, почему-то считавших, что они столь извращенным способом проповедуют именно естественнонаучный подход в психологии. Эти проповедники излишне самоуверенно и не всегда справедливо именовали себя марксистами и материалистами. При этом, к несчастью, они зачастую занимали важные посты и заставляли других скрипя зубами повторять их невнятные, а то и бессмысленные конструкции. К тому же за плечами самих проповедников скрещивания психологии с диалектическим материализмом стоял страх. Они помнили, как "с диалектических позиций" громили психотехнику с педологией и объявляли генетику с кибернетикой продажными девками буржуазной науки. Ну а затем и многих представителей этих наук на всякий случай увозили в далекие северные края.
Неудивительно, что у многих психологов освобождение и от прессинга, и от бессмыслицы вызвало желание как можно быстрее отказаться от материализма (хотя, казалось бы, лучше было отринуть демагогию и пустословие), а заодно и от естественнонаучности как таковой. В большом количестве публикаций последнего времени видно стремление реально работающих психологов отмежеваться от советского естественнонаучного прошлого. Думаю, что неудовлетворенность психологов этим прошлым во многом определена тем, что в ранг образца были возведены заведомо неудачные концепции. Беда этих концепций – в принципиальном уходе от обсуждения оснований науки, что, как правило, порождает лишь квазинаучные объяснительные конструкции, только запутывающие и без того не слишком понятные явления.
Западная психология создала хоть какие-то – пусть даже, по оценке западных же методологов науки, достаточно плохонькие – психологические концепции, и какими бы эти концепции ни были, они до сих пор играют важную роль в развитии мировой психологической мысли. А вот советская психология вообще как-то исчезла с теоретического горизонта даже на постсоветском пространстве. Поразительно, но лучшей отечественной книгой по психологии только что ушедшего столетия был признан (и в подтверждение этого заслуженно награжден "Золотой Психеей") учебник, написанный С. Л. Рубинштейном в первой половине века! Новых же теоретических разработок, сопоставимых по своему влиянию с идеями Б. Г. Ананьева, А. Н. Леонтьева, Д. Н. Узнадзе и других создателей самостоятельных школ советской психологии, не появилось. Да и сами эти школы как-то незаметно почти сошли со сцены.
Отход от марксизма сам по себе, разумеется, не мог напоить психологов живительной влагой. Но вместе с марксизмом исчез и единый язык, на котором психологи разговаривали друг с другом. Свято место пусто не бывает. На фоне возникшей концептуальной пустоты тотально расцвела эклектика, превосходя по своим неплодоносным гибридам столь удачно разрекламированный западный постмодернизм. Даже авторы диссертаций зачастую манифестируют в своей работе несовместимые методологические принципы, якобы лежащие в основании принятых ими концептуальных построений. Тезис о единстве сознания и деятельности, остроумно названный В. П. Зинченко "уныло-советским", ничтоже сумняшеся, может соседствовать с призывом к самоактулизации личности или, еще того круче, с признанием принципиальности раскола (схизиса, по выражению Ф.Е. Василюка) теоретической и практической науки. В атмосфере методологической вседозволенности приверженцы московской и ленинградской школ легко становятся одновременно психоаналитиками, бихевиористами и чуть ли не христианскими психологами, загадочным образом продолжая считать себя последователями Леонтьева или Ананьева. Одновременно стала явно нарастать тенденция к размежеванию психологов по сферам деятельности и постепенному разрыву коммуникаций между ними. Не удивительно, что появляется все больше статей и монографий, посвященных методологическим проблемам нашей науки, эти темы активно обсуждаются во всех психологических журналах России.
Действительно, нельзя что-нибудь построить без знания метода построения, т. е. без методологии. Российские психологи, не договорившись о том, как надо строить теории, фактически не могут не только их разрабатывать, но даже и толком обсуждать, поскольку не выработали общепринятого языка для их обсуждения. Правда, в советское время под методологией обычно понималось только марксистско-ленинское учение, трактуемое как заведомо верное, а значит, не подлежащее сомнению. Любые догмы тормозят развитие науки. Клишированные цитаты из "классиков марксизма", выдаваемые за непререкаемую истину, разумеется, не способствовали развитию советской психологической науки. (Замечу, что все это именовалось марксизмом не всегда справедливо, поскольку даже сам К. Маркс, напуганный догматизмом своих последователей, уверял, что он не марксист.) Для российской психологии исчезновение единственно "истинного" учения было безусловно прогрессивным. Но одновременно с водой многие психологи выплеснули и ребенка: большинство из них с удовольствием вообще отказалось от принятия каких-либо методологических позиций и предпочитает избегать любых методологических разговоров. Но ведь отказ от методологии – это тоже методология, только методология непродуманная, неотрефлексированная, а потому непоследовательная.
Финальным методологическим аккордом советской психологии стала книга Б.Ф. Ломова "Методологические и теоретические проблемы психологии". В ней замечательный советский исследователь и организатор науки начинает вроде бы оптимистично: "Современное состояние психологической науки можно оценить как период значительного подъема в ее развитии". Однако пояснение этой фразы вызывает странное чувство. Подъем, оказывается, состоит в том, что "психология созрела для революции". Признаюсь, неожиданный поворот. Ведь сказанное буквально означает следующее: мы так хорошо движемся вперед, что еще немного, еще чуть-чуть, и мы сможем наконец отказаться от тех идей, которые до сих пор так успешно развивали. Хоть и пророческий, но какой-то не слишком веселый оптимизм!
Что же, по мнению Ломова, должно быть положено в основание будущей послереволюционной психологии? Вот его самое главное требование: психические явления надо рассматривать сразу со всех сторон, при изучении целостной системы нельзя вырывать из нее отдельные связи: ведь "такая "вивисекция" не продвинет нас по пути понимания действительной детерминации поведения человека"6. Ломов настаивает: надо обязательно учитывать разные уровни детерминации и разные порядки психических свойств – без этого, мол, теорию не создать. Но, "к сожалению", как он сам пишет, в психологии еще не разработаны даже критерии выделения уровней психики, "к сожалению", еще не разработан вопрос о разных порядках свойств. Отсюда прямо следует, что в ближайшее время построить психологическую теорию невозможно. Но и этого мало. Психология, уверяет он, может надеяться хоть на какой-нибудь успех только при условии развития всех биологических и общественных наук. Ну а, учитывая уровень, достигнутый общественными науками, ждать появления добротной психологической теории в обозримом будущем, по-видимому, вообще не приходится.
Б. Ф. Ломов вряд ли планировал такой вывод, но он сам загнал себя в угол. Теория, как известно из методологии науки, – это всегда "вивисекция", всегда выпячивание только какой-то одной подлежащей рассмотрению стороны. Без вивисекции вообще никакое исследование невозможно, ибо нельзя изучать все сразу. Ломов это понимает, а потому добавляет в примечании к процитированной фразе, что при решении некоторых специальных задач такое вычленение и возможно, и целесообразно (хотя не ясно, в чем состоит целесообразность, если, согласно его же утверждению, такой путь заведомо никуда не продвигает). Следовательно, речь идет о том, что вычленение недопустимо только при попытке решения фундаментальных проблем! Соответственно требование рассматривать психику со всех сторон оказывается наложением запрета на создание общей теории. Столь откровенный (хотя прямо и не заявленный) антитеоретизм не случайно превращает грандиозную по замыслу книгу Б.Ф. Ломова в заупокойную мессу по советской психологии. Где же искать выход?
Причина демонстративного избегания фундаментальных проблем понятна: никто не знает, как их решать. Даже самые глубокие мыслители честно признаются, что вообще не ясно, как думать об этих проблемах. Например, глубочайшей тайной психологической науки является сознание. Так считали столь несхожие исследователи, как А.Н. Леонтьев и Ф. Перлз. Вот уж воистину наше сознание творит чудеса! Оно – и об этом будет еще сказано немало – каким-то невероятным образом помнит о том, о чем забывает, умудряется воспринимать невоспринятое и различать неразличимое. Оно исхитряется ошибки превращать в истину и способно успешно решать загадки, на первый взгляд решению не подлежащие. Сознание обо всем догадывается, хотя знает лишь о том, о чем ведать не ведает, а в довершение зачастую не имеет ни малейшего представления о том, что ему хорошо известно. Как во всем этом разобраться? Пока, как мы далее увидим, не определено даже направление, в котором следует искать ключи от этой тайны. Неудивительно, что в большинстве случаев о сознании как о проблеме предпочитают просто не говорить. Поэтому-то еще до сих пор столь популярны очевидно нелепые для психологической науки позиции психологов В. М. Бехтерева ("в объективной психологии не должно быть места вопросам о субъективных процессах или процессах сознания"), Дж. Уотсона ("психология обязана отбросить всякие ссылки на сознание") и физиолога И.П. Павлова ("учение об условных рефлексах совершенно исключило из своего круга психологические понятия, а имеет дело только с объективными факторами"). Долгое время эти чудовищные позиции казались многим весьма привлекательными, и, к сожалению, именно они считались образцом естественнонаучного подхода.
Как исключить из теоретико-психологического рассмотрения самое очевидное психическое явление – осознание? Ведь только благодаря нему мы вообще что-то знаем о существовании всех других психических явлений. Психология, не понимающая природы сознания, в принципе не может рассчитывать на успех. Психологи зачастую строили очень странную науку, старающуюся не давать ответов на самые главные вопросы, а потому лишенную основополагающих высказываний. Но в той мере, в какой психология претендует на статус науки и не хочет быть теоретически бесплодной, она должна опираться хоть на какие-то исходные базовые утверждения.
О противоречивости представлений о сознании первыми заговорили философы. Они сформулировали фундаментальные парадоксы, демонстрирующие, что сознание логически невозможно. Но ведь оно тем не менее существует! В течение сотен веков шел непрестанный поиск выхода из неразрешимых вечных проблем. В результате этих грандиозных изысканий картина оказалась гораздо более запутанной, чем была вначале. Вряд ли стоит этому удивляться. Философы сделали свое по-настоящему великое дело. Стоит поверить Б. Расселу: достоинство философии в том и состоит, что она видит проблемы там, где все кажется простым, а заканчивает тем, что существовавшую вначале неясную уверенность заменяет ясным сомнением7. Многие тем не менее оказались удручены столь пессимистическим итогом тысячелетнего философского труда, а потому решили вообще не касаться фундаментальных проблем. Я уверен, что философия, а вслед за ней и психология мучается в беспросветных страданиях просто потому, что философские, да и психологические построения, опираются на весьма туманные и зачастую просто ошибочные представления о сознании. Может, достаточно изменить взгляд на природу сознания и тогда хотя бы появится надежда на разрешение парадоксов?
Психология, однако, оказалась просто пресыщена парадоксами. Большинство современных психологов, не зная, как к ним подступиться, запретили себе вообще о них думать, а чтобы не чувствовать себя ущербными, объявили их рационально неразрешимыми. Иначе говоря, психологи, не видя выхода, предпочли профессионально успокаивать себя психотерапевтическими пассами: теоретический хаос – это хорошо, поскольку, когда не известно, куда идти, то тогда вперед можно двигаться сразу во все стороны. И это замечательно, а главное – правильно! Раз все опоры сомнительны, то и любое исследование, всегда на что-либо опирающееся, не может приблизить нас к познанию истины. А потому – да здравствует "доброжелательный" (в устах одних психологов), а еще лучше "принципиальный" (в устах других) эклектизм, опирающийся на подлинную свободу, даруемую психологии ничем не ограниченными и вроде бы самыми современными методологическими концепциями – такими, например, как анархизм и постмодернизм. Прав А. Ю. Агафонов: "Тот коллапс, в котором оказалась отечественная психология, есть прямое следствие обесценивания рационализма"8.
Казалось бы, тьма нерешенных вопросов делает психологию самой перспективной для теоретиков наукой, ведь наличие неразрешимых загадок – наилучший повод для их деятельности. Если нет загадок, то что же тогда разгадывать? Однако любая наука хочет быть хоть немного уверенной в своих основаниях, пусть в полной мере это никогда и не удается. К сожалению, основания психологии выглядят слишком уж шаткими и противоречивыми. Не потому ли психология до сих пор чувствует себя Золушкой на Королевском балу Науки, смиренно ожидая неизбежного превращения своих достижений, кажущихся такими драгоценными, в никому не нужную тыкву? Для продвижения вперед иногда стоит остановиться и приглядеться к собственным позициям. Это непросто. Иногда возникает чувство, что, даже ударившись о космическое дно не подлежащих пониманию проблем, ты все еще продолжаешь слышать стук снизу. Впрочем, размышлял Сократ, мудрый человек знает, что он ничего не знает. Однако это знание ведет к прогрессу, а не к отчаянию.
Я предлагаю позволить себе, наконец, перестать делать вид, что мы понимаем больше, чем на самом деле понимаем. Давайте внимательно присмотримся к парадоксам и головоломкам, от одного лишь приближения к которым мутнело в глазах не у одного поколения исследователей. Однако не будем стоять перед ними, дрожа от ужаса, а попробуем поискать выход из их тяжелых объятий. И. Кант называл людей, дружащих с парадоксами, логическими эгоистами, ибо, писал он, они не считаются с общепризнанными взглядами и упорно предлагают публике утверждения, противоречащие общему мнению. Но тут же добавлял: парадокс пробуждает душу к вниманию и исследованию, а обыденность, лежащая в основе общего мнения, навевает сон9. Разумеется, в полной мере оценить, насколько предложенный в этой книге подход звристичен, можно только в конце пути. Вот я и приглашаю всех подготовиться к совместному и, смею надеяться, удивительному путешествию. И да не страшат нас лабиринты, наполненные неизведанным!
В заключение несколько слов признательности: моему брату – Борису Аллахвердову, который, не будучи психологом, но, обладая более оригинальным умом, чем я, всегда со вниманием и поразительным умением выискивать рациональное зерно, первым выслушивал самые шальные идеи, приходившие мне в голову; верному другу-однополчанину Михаилу Иванову, во всем готовому помочь и всегда с восхищением относившемуся к моим работам (что воодушевляло), но редко с ними соглашавшемуся (что стимулировало); моему старшему и более мудрому другу и коллеге замечательному философу Анатолию Кармину, мужественно прочитавшему огромное количество моих предварительных текстов к этой книге и сделавшему множество полезных и – главное – отрезвляющих замечаний; Виктору Петренко, своей дружеской поддержкой и заинтересованностью – думаю, даже незаметно для себя самого – вдохновившего меня на эту работу, а также всем близким, почти смирившимся со своим даже в отпуске безотлучно сидящим за компьютером и не замечающим ничего вокруг мужем и отцом.
